– Я хотел Вас спросить про Церковь, раз уж много раз здесь заходила речь о христианстве и православных корнях русской культуры. Какой Вы видите роль Церкви в сохранении традиций русской культуры?
– Единственная общность, которая в этом мире непротиворечива в своих основаниях, – это и есть Церковь. Поэтому всё что Церковь делает есть сохранение культуры.
– Вы имеете в виду Церковь как институт?
– Да, Вы же тоже спрашиваете о Церкви как институте? Что она может делать?
– Наша Церковь это делает как институт?
– Церковь как институт, как земное установление так же слаба, так же несовершенна, как любой из нас, как любой другой институт. В ней могут быть сильные стороны, слабые стороны, отвечающие прагматике сегодняшней жизни и не отвечающие. И если завтра вдруг окажется, что президент объявляет себя спасителем нации, вводит обязательный пост для всех и исповедные листы, то ведь лучше бы он этого не делал. И точно так же патриарх или папа возьмет да скажет: «Нет, к причастию не допущу не постившихся». Церковь также состоит из людей сегодняшнего дня с их тысячелетиями искореженной психикой. В этом ведь не только вина советских семидесяти с лишним лет, а и вина Российской империи, Римской империи и Византийской империи, всей ветхозаветной человеческой истории. Всё это в нас живет, мы не tabula rasa, а наоборот – осуществление всего того, что в каждого на свой лад заложено и в каждом по-своему живет. В каких-то случаях можно было бы Церковь и упрекать. И церковная история строится из столкновений. Недаром на соборах бывали прения. Задачи Церкви – вовсе не прямые задачи, чтобы открывать школы и кормить нищих. Это у нее успешно перехватили короли и другие государи: из благого соревнования мы тоже будем лечить и привечать нищих и убогих. Церковь должна быть Церковью. То, что она делает, она и должна делать. Это долг не передо мной, а перед Господом. Она для этого установлена. А рождать Пушкиных… Пушкина мама родила – и Арина Родионовна.
– Ну да, а крестили в православном храме.
– Всё верно. И он переложил Ефрема Сирина на русский язык. И хорошо переложил. Я не рискую ставить Церкви никаких задач, даже когда заседаю в какой-то комиссии. Там я думаю свою мысль – точно так же, как я работаю в качестве историка литературы.
– А «Литературное наследство» Вы сейчас не возглавляете?
– Да уже давно, года четыре-пять. Мой преемник лучше возглавляет, чем я. Но зато и времени у меня появилось много. Я возглавлял, когда нечего было возглавлять – а в то же время «Литературное наследство» было. А сейчас функция этого издания, вероятно, умерла.
– Но это же было замечательное издание…
– Оно и есть до сих пор. У него были, по крайней мере, две исторические обязанности и заслуги. Это был воплощавший большую эпоху тип издания XIX-XX веков, сделанный с максимальной ответственностью. И это был русский архив, причем очень высокого качества. Из многих совершенно сродных начинаний выжило лишь оно – вспомним «Звенья», «Летописи Государственного литературного музея», искусствоведческое «Художественное наследие», «Архитектурное наследие». Но «Архитектурное наследие» – другой тип издания, по сути, собрание авторских монографий. «Музыкальное наследство» было. И «Литературное наследство» выжило триумфально, а остальные по разным причинам захирели. Структура была заложена в XIX веке, но в «Литературном наследстве» доведена до высот, которые не снились XIX веку. Однако этот тип издания сегодня не существенен для экономически ориентированного мирового процесса. Другое дело, что это именно сохранение в самых неблагоприятных условиях советской культуры – высокой русской литературы. И дело не только в отдельных каких-то томах, но во всём пиетете к наследству, в постоянном протаскивании того, что хамская советская культура не допускала к публичности. В этом заслуга, польза необсуждаемая, самоочевидная, ощутимая от «Литературного наследства». Сегодня это наследство высокой культуры и высокого филологического, исторического значения не интересует общество. Возможны другие варианты – более продуктивные. Лучшее, что сделал Институт мировой литературы в 90-е – начале «нулевых», – это ФЭБ, Фундаментальная электронная библиотека. И Академия наук ее загубила. Этот проект отвечал реальным потребностям мира гораздо больше, чем Google books. Одна из моих больших удач состояла в том, что я имел непосредственное отношение к формированию ФЭБа как типа издания. ФЭБ еще работает и даже собирается пополниться.
– Она не пополнялась всё это время?
– Пополнялась, что-то заливалось, но не теми темпами, которые были возможны и нужны. Как раз перед тем как мне расстаться с этим замечательным институтом, ФЭБом, я уже поговаривал, что нужно переходить к изданию иностранцев. Это лучшее, что я вижу в наборе европейских и американских инструментов. Но Академия наук во всей своей мощи пренебрегла этим инструментом и ничего не сделала, потеряв темп, возможности, людей. В этом смысле государство должно работать. Академию наук необходимо сегодня реформировать, она не отвечает потребностям общества и, следовательно, государства. При этом какая-то часть академического сообщества пострадает от реформ сегодня. Но надо понимать, что аналогичные процессы происходят в Европе, надо понимать, что это мейнстрим в европейской цивилизации, с одной стороны. С другой стороны, Академия наук – та, с которой приходится прощаться, – это сталинская Академия наук, это не Императорская академия. Императорская академия была другой. Сталинская Академия наук была неким предприятием, ориентированным на практику, на создание потенциала страны – ядерного и идеологического. Институт мировой литературы был безусловной потребностью, поскольку шла мировая борьба, разгорался мировой пожар, значит, нужно было заниматься мировой литературой. Но поскольку мирового пожара больше нет, то зачем нужна мировая литература? Чтобы отвечать этому имени, требуется полторы-две тысячи специалистов мирового класса по разным литературам – малайской и ашанти, ирокезов и марийцев и т.д. Тогда будет нечто похожее. Или достаточно десяти человек размером с Гёте, чтобы оставаться в рамках этой концепции. Может, и одного хватит. Ныне у РАН нет raison d’être. Когда советская экономика была замкнутой внутри себя системой, должен был появиться, например, институт, который занимается лаком и краской, хотя подобные учреждения существовали и в Германии. Но если есть немецкие институты, которые занимаются этим, зачем их дублировать сейчас? Российская наука на рубеже XIX-XX веков вышла вперед, взлетела ввысь. Она была потеряна из-за товарищей Ленина с Троцким, Милюкова – не к ночи будет помянут. Упущенный шанс русской цивилизации. Этот шанс западная цивилизация растоптала. Ленин и Троцкий – ведь это победа западников. Я сейчас читаю книжку Троцкого про Сталина. Совершенно очевидно, что этот человек считал западный мир образцом, к которому и надо было стремиться.
– Николай Всеволодович, спасибо Вам за искреннюю беседу. Пускай после нее и остается пессимистическое послевкусие, но ведь, в конце концов, пессимизм тоже бывает разный. Есть пессимизм упаднический, а есть – мобилизующий. Понятно, что в столь деликатной области, как культура, мобилизация может показаться неуместной. Хотя в то же время извечная борьба добра со злом, то есть реализация основного посыла христианства, – это ведь тоже в каком-то смысле мобилизация. И очень бы хотелось, чтобы Ваш пессимизм оказался именно таким – мобилизующим.
