Так отчуждение становится всеобщим отношением, втягивая общественную реальность в логику распада, что мы все сегодня и наблюдаем.
Всё это еще раз подтверждает, что мы живем в эпоху тотального отчуждения.
Но вернемся к нашему вопросу: если культура сама становится мощной индустрией отчуждения, то тогда откуда может появиться отношение, свободное от отчуждения?
Думается, такое отношение – а это, по сути, есть альтернатива миру отчуждения – может возникнуть только в русле субъектного становления индивида как общественного субъекта истории и культуры.
Мировая история показала, как индивид заявлял свою субъектность сначала на территории культуры Возрождения (Ренессанса), причем в форме философского, художественного и научного представления о гуманистической сущности человека и культуры. Затем этот идеал был заявлен на территории истории и культуры советской эпохи – и уже не только в форме тех или иных представлений о гуманизме, но – что принципиально важно – как онтологический императив индивида. Суть этой новой — субъектной – онтологии есть деятельностное преодоление отчуждения (автор называет это разотчуждением). Именно разотчуждение и являлось субстанцией субъектного бытия советского индивида.
Следует отметить, что становление императива субъектности стало красной нитью развития и культуры, и общества, и человека в СССР, вот почему его по праву можно считать всеобщим отношением культуры. При этом не стоит забывать, что утверждение этого императива осуществлялось в сложнейших общественных противоречиях на каждом из этапов истории его становления.
Так субъектное бытие как онтологический императив связало две мощные и, казалось бы, столь разные и отдаленные эпохи, коими были Возрождение и время СССР, в одну историческую магистраль – логику становления нового человека.
Соответственно перезагрузка культуры на этих двух исторических поворотах обозначила и сам вектор ее развития: от гуманизма как философских и художественных представлений (Ренессанс) до гуманизма как императива бытия, то есть онтологического императива (СССР).
Таков исторический путь становления идеи культуры как всеобщего отношения. И на каждом из этих этапов такое всеобщее отношение развивалось на основе конкретно-исторической субстанции и в конкретно-исторических формах.
Императив 2: единство действительности и культуры
Глобальный кризис – как мировой, так и российской системы – заставляет искать ту исходную основу, в ключе которой можно было бы решать проблемы экономики и культуры в обязательном единстве их взаимосвязи. Разрыв такой взаимосвязи стал одной из важнейших причин кризиса советской системы. В СССР это проявилось в том, что советская культура развивалась и очень успешно, но развитие это проявило одно важное противоречие. С одной стороны, для общества возрастало значение мира культуры как территории общественного бытия, которое являло собой в определенном смысле идеальное коммунизма. С другой – культура постепенно становилась всё больше и больше особой областью, всё сильнее отчуждаясь от советской реальности, ее действительных противоречий. Неразрешенность указанного противоречия приводила к тому, что советский человек, с одной стороны, уходил в мир советской (фактически – всемирной) культуры как некое идеальное, в котором антагонистические формы отчуждения сняты (мир коммунизма), а реальные противоречия советской действительности напоминали о себе лишь как художественные образы и научные абстракции. С другой – социальная бессубъектность советского человека уже в брежневский период рождала у него чувство беспомощности перед необходимостью разрешения нараставших противоречий советской действительности и заставляла его всё сильнее и безвозвратнее уходить в этот мир культуры.
Так мир советской культуры (как идеальное коммунизма) постепенно превращался в башню из слоновой кости. Можно сказать еще более контрастно: коммунизм как сфера идеального становился башней из слоновой кости. Но даже в башне из слоновой кости человеку хочется есть и пить, вот почему ее советскому обитателю со временем стало уже не важно, какой ценой обеспечивать и дальше свое культурно-комфортное бытие в ней. И здесь капитализм, по мнению обитателей советской башни из слоновой кости, показался более эффективным для этого средством, ибо он не только предложил более богатое потребительское меню и ранее невиданный уровень бытового комфорта, но и нес в себе отчужденное отношение к отчуждению как одному из императивов катехизиса «цивилизованного человека». Статус «цивилизованного человека» даровал советскому обитателю башни из слоновой кости абсолютную свободу от этической ответственности за этот мир и за Другого, заменив ее «этическим» симулякром под названием «защита прав человека».
Наследуя эти противоречия советской эпохи, но так и не разрешив их, современное российское общество с первых шагов постсоветской истории заявило себя как систему уже в самой своей сущности имманентно кризисную, дальнейшее развитие которой означало одно – обширное развертывание системного кризиса во всей его полноте.
Императив 3: снятие попятной диалектики
Политический поворот 1990-х в действительности был принуждением к негативному (недиалектическому) отрицанию советской системы вместе с ее потенциалом, который у СССР был даже накануне его распада. Сущность либеральной модели этого «перехода» проявилась в том, что общественные противоречия постсоветской системы, объективно нуждавшиеся в их разрешении, оказались без необходимого потенциала их разрешения. Этот вид противоречий для системы оказался смертельно опасным, ибо вместо разрешения они работали на логику разрушения: потенциал ее развития, будучи разрушенным, теперь являл собой ничто, а это значит, что данное противоречие в диалектическом отношении оказалось «обесточенным». Одним словом, мы получили не просто пустое, но именно мертвое противоречие – противоречие без потенциала того, что рождает синтез. Но ведь это есть противоречие уже самого противоречия. В рамках классической диалектики оно разрешиться уже не могло, становясь тем самым мертвой точкой развития. Сойти с этой мертвой точки оказалось возможным только в одном направлении – в направлении развития попятной диалектики, которая заявила себя сначала как разрушение антитезы (потенциала развития), а затем как разрушение уже самой тезы (исходной основы советской системы). Вот почему в качестве квазисинтеза – необходимого звена диалектической триады – утверждается распад как конкретно-всеобщее отношение системы, что и составляет сущность попятной диалектики, выражающей логику постсоветского «развития» страны.
Так что, не высвободившись от бремени неразрешенных противоречий, унаследованных еще от СССР, российская система одновременно была загнана в логику активного становления олигархического капитализма, что породило противоречия уже антагонистического характера. А дальнейшее их развитие в логике попятной диалектики в значительной степени и обусловило кризисную сущность российской системы как ее имманентную характеристику. Развертывание этой попятной логики ударило одновременно и по культуре, и по экономике страны. Но распад культуры – это прежде всего распад потенциала системы, в том числе и ее экономического развития.
Итак, перезагрузка культуры должна предполагать сохранение и развитие следующих сущностных моментов культуры, определяющих ее как императив всеобщего.
Первое. Воспроизводство неотчужденности как имманентного отношения культуры. Сохранение в ней всех трех форм неотчужденного отношения к отчуждению (фиксирование, критика, преодоление), ибо только при этом условии культура поддерживает себя как такое идеальное, посредством которого индивид может мыслить мир как объективную реальность – и мыслить критично.
Второе. Неотчужденное отношение к культуре.
Перезагрузка культуры должна вызывать к жизни со стороны индивида свежее и предельно заинтересованное отношение к ней, предполагающее три формы ее неотчужденного восприятия. Причем, что важно, – связанных в одну логическую цепочку: доступ–освоение–творчество. Именно в русле этой целостной взаимосвязи возможно становление субъектности индивида в культуре. Но эта цепь – доступ–освоение–творчество – как целостный процесс может сработать только в одном случае – если она будет замкнута на индивида как субъекта исторического творчества, то есть как субъекта целеполагающей деятельности, связанной с творческим созданием новых форм жизни общества, человека, культуры.
