Хотя, конечно, и меритократический подход не является панацеей от кадровой коррозии. И эта матрица со временем утрачивает свою эффективность и обязательность. Начинаются отдельные попущения, и возникает соблазн поступать вразрез с, казалось бы, неколебимыми нормами поведения. И диалог как раз является эффективным средством против отката от меритократических ценностей – потому что никакое общество при сохранении в нем действительно свободной и доступной для держателей его культурных кодов манеры обмениваться мнениями по актуальной повестке дня не станет сознательно занижать свою ценностную планку. И напротив – отсутствие способности к диалогу «скукоживает» культуру, уменьшает ее способность восстанавливать норму общественной соотносительности, сжимает, как шагреневую кожу. А поскольку всякой номенклатуре присущ как раз недиалоговый режим функционирования, то общество, основанное на законе Паркинсона, обречено на инволюцию не только компетентностей, но и культуры. Номенклатурное недиалоговое общество – это общество тотального демпинга и примитивизации. Общество, обреченное на самоисчерпание в некой – более или менее скорой, но всегда прогнозируемой – перспективе. Справедливо и обратное утверждение: сохранение обществом способности к диалогу с самим собой и с окружающим миром – это необходимое условие его нахождения в пространстве культуры. А для поддержания способности к диалогу обществу как раз и требуются способные, талантливые личности.

Там, где господствует недиалоговая конкурентная логика, когда мой выигрыш оказывается чьим-то проигрышем и наоборот, нет места подлинной культуре. Той насущно необходимой культуре, которая основывается не на некой сумме информационных терабайтов, а на способности к деятельному соучастию в жизни другого – причем такому соучастию, которое делает жизнь этого другого более насыщенной в духовном, эмоциональном, психологическом измерениях. Настоящая культура далека от информационного потребительства настолько же, насколько и от откровенно нигилистического отношения к прошлому и его ценностям. В обоих случаях речь идет о бескультурье – только в последнем случае о бескультурье явном, бросающемся в глаза, а в первом – о бескультурье завуалированном. Сейчас, к сожалению, господствует именно такое – неявное, прикрытое – бескультурье, тоталитарно насаждаемое средствами массовой информации. Основанные на производстве и потреблении сенсаций, они, несмотря на весь свой как бы плюралистический имидж, работают отнюдь не в режиме диалога, а в модусе жестко насаждаемого монолога – то есть руководствуются всё той же номенклатурной логикой. Это неизбежно по двум причинам. Во-первых, управление буквально космическим по своим масштабам рынком информации неминуемо превращает СМИ в акул этого бизнеса, которые подчас оказываются неспособными соблюдать даже хотя бы видимость диалога с аудиторией потребителей их продукции. А во-вторых, одной из характерных черт господствующего ныне в развитых странах общества потребления является дефицит общения – дефицит, порожденный и поддерживаемый кажущейся и усиленно пропагандируемой самодостаточностью автономной человеческой личности. Экзистенциальная пустота маскируется и компенсируется фоновыми информационными шумами высокой интенсивности.

Производство подобных шумов очень часто и рассматривается как безальтернативная культуртрегерская политика – нам внушают, что «иного не дано» и всякое «иное» будет не более чем реликтом прошлого. Хотя подобное утверждение не соответствует действительности. Даже в нашем недалеком прошлом мы имели наработанный и достаточно эффективный опыт выстраивания дотационной культурной политики, направленной на повышение уровня культуры. Государство всячески опекало пространство классической культуры, делало его доступным для простого человека – пусть и небескорыстно, сглаживая тем самым социальные нестыковки и гася всплески общественной напряженности. Подобным образом политической власти удавалось обеспечивать главное – культурный рост населения. Да, катастрофический культурный откат назад, который начался в конце 80-х и отчасти продолжается до сих пор, ставит под вопрос качественное содержание тогдашнего культурного роста. В эпоху радикальных потрясений любое общество культурно опрощается, это лишает его медианного пути разрешения назревающих противоречий.

О качестве и полноте жизни

Мы по своей воле далеко не всегда живем полной жизнью. Чаще у нас это получается вполсилы – а бывают периоды, когда всё застывает на месте. Засасывает повседневная суета, мешает бессмысленная растрата времени. Мы не реализуем себя и тем более не даем возможности своим ближним ощутить вкус подлинного общения. Неслучайно Сент-Экзюпери считал «роскошь человеческого общения» «единственной настоящей роскошью»: ведь качество жизни прирастает только в живом и бескорыстном общении. И хотя все мы сильно зависим от тех или иных материальных факторов, неподдельное и не подкрепленное никакими интересами мира сего доброе расположение к другому – это именно то, что каждого из нас связывает с настоящей культурой. Очевидна и обратная зависимость: в депрессивных общностях, где у людей нет постоянной работы и им приходится элементарно выживать, фактически нет места и для общения как такового. Чувство плеча, локтя в общем неблагополучии, может, и остается – но общение сводится к минимуму. А когда людям не до диалога – значит, им и не до культуры. А там, где не возникает живительного пространства культуры, ее место заполняет антикультура. Неслучайно подобные депрессивные районы превращаются в маргинальные образования, где формируются свои фантомы, стереотипы и поведенческие квазинормы, являющиеся для пространства культуры противоестественными. Один из таких противоестественных для культурного человека шаблонов – это следование психологии толпы. Эта психология принадлежит миру антикультуры. Водораздел между миром культуры и пространством антикультуры проходит по обостренному восприятию того, что можно, а что нельзя себе позволять. В антикультуре оценки допустимого и недопустимого крайне субъективны, размыты. Они не становятся обязательными императивами для всех членов сообщества. В мире культуры подобной неясности, нечеткости не может быть в принципе, потому что уже само ее существование подразумевает наличие однозначно понимаемых всеми поведенческих границ.

Коммуникация и диалог в оптике мессианизма

Коммуникация, которую мы обсуждаем, – это, по сути, работающая сигнальная система, которая передает как шумы, так и значимые сигналы. Последние мы условно называем информацией. Каждый сигнал имеет какое-то содержание, которое должно быть передано, прочитано и осмыслено. Однако информационный контент остается всего лишь знаком до тех пор, пока он не воспринят в какой-то культурной матрице – только тогда происходит раскодирование и осмысление полученного сигнала. В таком опосредованном культурной матрицей коммуникативном процессе диалог оказывается направленным на то, чтобы участникам коммуникации удавалось активно понимать – а значит, и воспринимать – идентичности друг друга. Мы постоянно являемся свидетелями великого множества поверхностных, формальных, обезличенных коммуникаций, идущих в облегченном режиме, при котором вовсе не требуется достижения именно диалогового уровня общения – всё, как правило, ограничивается взаимообменом неким условным информационным шумом. Человек не просто привык к такой поверхностной коммуникации – он ее совершенно сознательно репродуцирует, преднамеренно выключая себя из пространства, в котором находится, отгораживаясь от него наушниками от плеера или игрушками в айпадах и мобильных телефонах. В этом виртуальном пространстве он живет, двигается, танцует, грустит, мечтает. Человека, вооруженного интерактивным гаджетом, просто не интересует, что происходит в мире, в котором находится его физическое тело.

Пребывает ли такой человек в коммуникационном контексте? Да, безусловно, – ведь он получает и потребляет определенную информацию, реагирует на нее, у него возникают те или иные – часто очень сильные – эмоциональные реакции. Но это – наглядный пример коммуникации без диалога. И эти формы коммуникативного «самообщения» активно разрушают человеческие, семейные, родительские узы, выхолащивают качество жизни, поставляя симулякры, аватары, виртуальные фантомы. Поэтому справедливо задаться вопросами: как можно трансформировать электронную коммуникацию в диалог, какой должна быть антропологическая архитектура диалога, чтобы он стал значимой социальной величиной, обеспечивающей культурное самовоспроизводство общества?

Это фундаментальные вопросы, на которые нет готовых простых и однозначных ответов. Однако приблизиться к пониманию того, как воссоздать пространство диалога – а через это расширить и пространство культуры, – наверное, можно. Возьмем пример из нашего недавнего прошлого. До того как нэпманская стихия была сломана силой, она потерпела сокрушительное культурное поражение – ее раздавили на уровне господствующих ценностей и смыслов. Можно как угодно критично относиться к противоречивой большевистской стратегии и тактике, но очевидно, что в культурной политике она задавала гораздо более высокую планку, нежели культура нэпманская, ориентированная исключительно на потребление и личное обогащение. И эта победа на культурном фронте оказалась возможной во многом благодаря тому, что старая русская интеллигенция – та самая, которая выжила в горниле революции, разрухи и Гражданской войны и всё же осталась в стране, – заняла недвусмысленную позицию. Она напрочь отвергла «мир лавочников» и встала на сторону тех морально-этических ориентиров, которые сама проповедовала в отношении своего народа. И вовсе не потому, что разделяла марксистские постулаты, да к тому же в ленинской интерпретации, а по той простой причине, что новая идеология утверждала необходимость того, о чем интеллигенция мечтала на протяжении десятилетий, – необходимость миссии. Именно в реализации собственной большой миссии русские интеллигенты всегда усматривали главный смысл своей жизни. И профессионализм они воспринимали именно в этом – мессианском – смысле, а не как сейчас – как непременно высокооплачиваемое качество – чем профессионал, собственно, якобы и должен отличаться от непрофессионала-любителя, способного руководствоваться нематериальными мотивами. Такой мессианский профессионализм в 20–30-е годы, когда в нашем обществе происходил фундаментальный социальный слом, не дал разрушить преемственность национального культурного трансфера, необходимого культурного воспроизводства – того, что связало новую советскую страну с Россией дореволюционной. И во многом благодаря именно этому интеллигентскому мессианизму миллионы маргиналов, выбитых из своих прежних социальных ниш Гражданской войной, не стали определять социальную погоду и не оказались в услужении у нэпманской стихии. Напротив, под воздействием энтузиастов-интеллигентов старой России они пережили своего рода социальное преображение, и из их среды вышло первое поколение новой советской интеллигенции. Пусть это поколение было нацелено на решение совершенно иных задач, но его генетическая связь с поколением дореволюционных учителей была очевидной. Без этой связи тот прыжок в модернизацию, который наша страна совершила в довоенное время, был бы просто невозможен.