Культурная память и идентичность

Чтобы наблюдать за жизнью культуры, нужна особая оптика, которая фокусируется прежде всего на феномене человеческой личности и на таком ключевом понятии, как качество жизни. Предположим, мы безошибочно можем ощущать улучшение или ухудшение качества жизни. Но поддается ли эта позитивная или негативная динамика измерению в каких-либо условных единицах? Зависит ли она от количества доступных благ или разделяемых ценностей? Или же критерий развития или деградации качества жизни видится в том, насколько соблюдается или игнорируется достоинство личности, неукоснительное право человека осмысленно выстраивать траекторию собственного земного бытия? И вот тут мы можем сказать, что осмысленность жизни предполагает в первую очередь овладение культурным наследием, превращение его в нечто свое собственное и в конечном итоге – по мере обретения мудрости – передачу его последующим поколениям. То есть в этой схеме именно культура оказывается несущей конструкцией того, что мы подразумеваем под историческим сознанием, под культурной памятью, которая ни в коем случае не должна прерываться. В противном случае человек становится тем, кого Чингиз Айтматов называл манкуртом, или существом, насильственно лишенным памяти.

Замечательный русский философ Лев Карсавин считал, что в личности человека присутствует не одна, а целых три идентичности. Первая идентичность возникает тогда, когда ребенок впервые сталкивается еще даже не с обществом, а с миром природы и начинает осознавать себя его частью. Это базовая – мирприродная – идентичность. Она – основа нормальной природосообразной, полноценной жизни каждого человека. Вторая идентичность появляется и развивается по мере взросления при повседневном встраивании человека в сообщество других людей. Ее можно назвать идентичностью актуально-социальной. В ходе становления человека вторая идентичность оказывается как бы наиболее ярко видимой, претендующей на основополагающую роль в определении текущего мироощущения личности. Хотя на самом деле здесь происходит некое опрощение интерсубъективности – социальная идентичность безраздельно господствует лишь в мире обмирщенной обыденности. И на ее привычном фоне наиболее рельефно выглядит наивысшая по сложности своей организации всеобщая культурная идентичность – третья идентичность. Идентичность универсальная, способная активно заявлять о себе только на то самое время, на протяжении которого человек соприкасается с миром культуры, причем культуры высокой, подлинной. Такое состояние возникает всякий раз при чтении хорошей книги, способной задеть, имагинативно выдернуть из рутинной суеты. Или на глубоком фильме, на спектакле, на интересной выставке, когда послание художника начинает проясняться – пусть хотя бы на каком-то глубинном, эмоциональном, невербальном уровне. Ощущение собственной идентичности с мирами человеческого духа возникает и в концертном зале под воздействием музыки, когда выстраивается своеобразный триалог между слушателем, композитором и исполнителем. В результате такого сопереживания, собеседования, диалога, чаще всего с классикой, мы оказываемся сопричастными универсальной идентичности, независимой от национально-государственных границ, мы попадаем в ноосферу, где даже время, пролетая незаметно, становится незначимым. Когда заканчивается встреча с искусством, мы возвращаемся в свою актуальную вторую идентичность, но у нас всегда сохраняется способность вновь и вновь переходить из Хроноса в Кайрос, входить в ноосферу духа, испытывать ту полноту бытия и вненаходимость, которую Михаил Бахтин называл трансгредиентностью.

Поэтому подлинный мир культуры – это и есть мир нашей всечеловеческой третьей идентичности. Здесь важно отметить один момент. С одной стороны, мы привыкли словом «культура» обозначать всю ту совокупность духовных, ценностных, морально-этических норм и представлений, в пространстве которых человек, оставаясь субъектом, пребывает постоянно – поскольку он вообще является существом общественным. С другой стороны, говоря о третьей идентичности, под культурой следует подразумевать не просто поле, в котором волей-неволей вынужден пребывать любой субъект, включенный в социальную жизнь, а поле особого, высокого культурного напряжения – если прибегнуть к условной, но наглядной аналогии с индуцируемым электромагнитным полем. Поэтому если мы намерены целенаправленно выстраивать достойный нашей страны культурный контур, если мы задаемся целью заняться делом культурного выращивания личности и общества с выстраданным нашим культурным кодом, то нам следует досконально продумать параметры и расположение тех самых культурных генераторов, которые и будут наводить сильное «электромагнитное излучение» в общественном сознании, будут создавать искомый неосязаемый капитал на пространстве обитания нашего сообщества. Если такое «электромагнитное поле» окажется несильным, недостаточно проявленным и невостребованным, то на покрываемой им территории никакой высокой культуры не возникнет. Скорее даже наоборот – сознательно игнорируемое, слабое, «для галочки» фоновое насаждение высоких смыслов не перешибет онтологически свойственной любому социальному организму тяги к застою и вырождению, а потому, возможно, ускорит своим нестоящим подогревом деструктивные процессы десоциализации, раскультуривания, сползания в болото наплевательства и всеобщего безразличия. Стоит ли говорить о том, что если такие силовые установки по каким-то причинам «закоротят» и вовсе перестанут работать, то в образовавшемся «электромагнитом вакууме» культурная деградация будет происходить обвальным образом. Резкое выпадение в варварство (явственно зримое во многих нынешних горячих точках планеты) уже неоднократно случалось в мировой истории, причем и в нашей совсем недавней постсоветской истории такие тенденции к разрыву скрепляющей социальной ткани многоукладного общества, к сожалению, тоже прослеживались.

Пространственные измерения культуры

Разумеется, помимо качественных параметров самих «электромагнитных установок» культуры, важен еще и размер той территории, которую они должны покрыть своим излучением. Скажем, страна с однородным по своему этническому составу населением в 5–10 миллионов человек (меньше чем число жителей одной Москвы) – это одно. А непознанная планета Россия – совсем другое. Россию не то что в культурном, но даже в экономическом отношении трудно более или менее точно идентифицировать. В советское время у нас господствовала идеология единой фабрики, то есть универсального культуртрегерского распространения технологических новаций и культурных достижений при равномерном (часто в ущерб метрополии) распределении экономических ресурсов по всему (прежде всего – отсталому периферийному) пространству страны. Отсюда, кстати, и идет мифология предельно зарегулированной социалистической экономики, способной, как тогда представлялось, координироваться из единого центра и чутко реагировать на любые управляющие команды и вызовы времени. Точно такая же мифология – но с обратным знаком – возникла при обвальном переходе от плановой экономики к рынку. Очень заманчивой оказалась иллюзия того, что переключиться на автоматическое рыночное саморегулирование будет легко – надо только досконально следовать прописям переводных учебников по макроэкономике. Но если политэкономические абстракции предельно формального уровня и хороши для вузовских учебников, то из этого отнюдь не вытекает, что они могут работать на среднем уровне управленческой абстракции, и уж совсем не обязательно им будут следовать хозяйственные агенты и регулирующие инстанции в реальной жизни. Мы как не знали в советское время фактически действовавшие разноукладные экономические механизмы своей страны, так и продолжаем оставаться в неведении относительно них до сих пор. Большая Россия как была многоукладной страной прежде, так и продолжает оставаться таковой до сих пор. Ее отдельные секторы хозяйства и экономические уклады продолжают развиваться по своим собственным траекториям. Причем до некоторых из них невидимая рука Адама Смита вообще не может дотянуться, о чем ни гарвардским, ни чикагским экономистам, ни их лучшим ученикам так и не довелось догадаться. Во многих местах производство и потребление оказываются не связаны посредством рынка – и соответственно, товарно-денежные отношения и конкуренция в таких укладах просто не работают. Это экономика выживания, основанная на нетоварном производстве, натуральном хозяйстве и нерыночном потреблении. Причем все эти множественные субъекты и между собой-то никак не связаны. Между ними нет социального клея. И точно такая же многоукладность, пожалуй, характерна и для лоскутного пространства нашей культуры. Поэтому говорить о ней в целом, с какой-то единственной ведомственной позиции, с раз и навсегда утвержденной, застывшей в своей безальтернативности точки зрения – просто невозможно. Культура страны – это слишком разноплановый конгломерат, к которому нет универсального ключа.

Взять, скажем, хотя бы нашу географическую разноплановость – столь очевидную на примере самой примитивной административной модели «центр–периферия». С обыденной точки зрения, настоящая жизнь – а значит, и настоящая культура – это удел центра или столицы большого пространства. Периферия же как производная составляющая питается своего рода отраженным светом цветущей столичной жизни. Она либо ориентируется на центр, примагничиваясь к нему, либо, если на нее не обращают внимания, отталкивается от него, но этот центр как некое трансцендентное начало неизменно присутствует во всех периферийных культурных конструкциях. Между тем эта схематичная бюрократическая модель «центр–периферия» в нашей стране была изначально нежизнеспособна. И хотя бы уже потому, что у периферии в чистом виде – то есть в виде некой бессубъектной зависимой маргинальной зоны, отстраивающей себя от центра, – нет никакой исторической перспективы. А вот у провинции, которая у нас испокон века самостоятельно развивалась и до сих пор еще существует, перспектива была. И разница между периферией и провинцией – в культурном плане самая что ни на есть кардинальная. Если периферия – это просто не-центр, но вместе с тем очевидная удаленная производная этого центра, то провинция напротив обладает собственной культурной субъектностью. Эта субъектность вполне независима от центра. В результате культурная жизнь провинции обладает собственным локальным системообразующим укладом – самодостаточным относительно культурных укладов столиц. И даже более того: столицы будут черпать из этой самодостаточной провинциальной субъектности силы и энергию для своего собственного дальнейшего развития. При такой модели («столица–провинция»), являющейся неизмеримо более сложной, нежели модель «центр–периферия», точки роста не скучены в одном магнетически притягательном месте, а распространены по всей территории страны, как это было в Российской империи и лишь очень частично – в Советском Союзе. Возьмем, например, знаменитые университетские центры Казани, Томска, Тарту, или новосибирский Академгородок, или научный кластер Дубны – список можно продолжать еще долго. И всё это отнюдь не периферийные точки, а локусы независимой и самобытной провинциальной культурно-научной общественной жизни мирового уровня.

Да и центр-то, кстати, может быть вовсе не в центре. Как считает Владимир Каганский, самостоятельным стратегическим центром может являться и точка, удаленная от столицы на многие тысячи километров. Тогда и Камчатка, и Сахалин, и та же Калининградская область – не какие-то незначимые дальние углы, а ключевые пограничные центры, имеющие исключительное геополитическое и особое культурное значение. О важности таких центров свидетельствуют подчас даже топонимы. Если говорить о Дальнем Востоке, то бухта Золотой Рог или пролив Босфор Восточный отсылают нас к Царьграду как столице православной Ойкумены, а название острова Русский вообще говорит само за себя.